bakulin — «Февраль»
Февраль. Зима вымирает.
Грачи вылетают в аут.
Кривая выводит из спячки,
но вводит в уныние. Прячет
в себе профиль снега и пачки
от горьких ночных сигарет,
в спешке скуренных в январе.
Людям чудится крест на горе.
А мне скалятся люди под ней —
совы видят картину полней:
они вертят шарнирною шеей,
как умами девиц ворожея.
Возьмёт оторопь, р-раз — кинет в дрожь:
утром — снег, подождёшь — вот он дождь.
Даже волнам присуще волнение,
пусть не более. Но и не менее.
Плюс один, если ввериться ртути —
путь недолог. Но всё-таки труден.
Всюду залежи грязи, в ней — лужи
(вечный спор океана и суши).
Для того и придумана слякоть:
сушить обувь, мочить её, плакать,
вытирать запоздало слезу,
дожидаться тепла. Спать в грозу.
Дождь рисует привычное маслом:
гроб машины, гараж — всё завязло.
На парковке запуталась стая
и по прежнему не попадает
зуб на зуб, за окном — всё одно.
Твой будильник, и тот — заводной
уж куда посильнее, чем ты:
у часов человечней черты.
Еле дышишь, но не насидишься.
Заклевал. Захрапел. И затишье...
Возле нёба почувствуешь нож,
забоишься. А после — вдохнёшь.
Засмеёшься, поймёшь ненароком,
что в костре, от норы недалёком,
слишком белая тлеет зола.
Так во сне видит зиму сова.
Остальным не приснится и этого —
серой жизни все сны фиолетовы;
ты искал бы в них чьи-то черты,
но беспамятство больше, чем ты.
Откопать бы свой труп из кровати
и как вкопанный молча стоять
на балконе, где, вперившись вдаль,
знать, что скоро умрёт и февраль.