bakulin — «Мыльный пузырь»
Тебе протянет руку мародёр
или цыган,
в зависимости —
мёртвый или пьяный.
Всё это там, где публика домой идёт,
не удобряя мелочью фонтанов.
Там спрячешься под куполом зонта
от перепачканного лезвия ножа,
от острых, разрезающих нас струй,
от человеческих удавок, то есть, сбруй.
Автобус кренится к утопшему причалу,
всё тонет в гаме абордажа и печали,
но отплывает за галерою галера,
тебя не слыша — сколько не кричала б.
На карте города дрейфует красный невод,
если смотреть в дисплей. Он радостно отмерит
остатки батареи и отрезки песен.
Ты любишь осень, что же ты невесел?
Вслед за тобою голову сгибают фонари,
принюхиваясь к мокрому асфальту.
Ты любишь этот запах? Я любил.
Как запах свежей книги, выигрышной карты,
когда, взглянув, подносишь её к носу, сразу пряча —
не то от глаз соперника, не то вообще от сглаза.
Троллейбус мучается как больная кляча
при терминальной стадии проказы:
мотает влево-вправо головой,
кнута не слушает, но клонится к воде.
И сзади люди-волки. Вой, не вой —
быстрей не тронется потрёпанная тень.
Не объяснить на пальцах, кулака не сжав,
как капли бьют по спинам горожан и
колкий шпиль, делящий тучу надвое, по ржавой
худой игле в неё всю дождевую воду возвращает.
Здесь если что-то выгорит — так это ты,
бессмысленны зонты в таких пожарах.
На фотографиях у маминой плиты
ты был ещё весёлым и поджарым.
Теперь ты раздобрел (в одном из двух
возможных с этим словом вариантов). И из рук
не выпускаешь никакого провианта.
Сейчас ты так же держишься за зонт
(как за соломинку вдали от суши).
Но волны размывают горизонт,
а улицы становятся всё уже.
Всё хуже видно берег, зелень, свет.
И кажется, что если шпиль ещё хоть раз уколет —
то город лопнет в мыльном пузыре.
Но караван плывёт и сзади воют.